Ашот сидел на передней парте и задумчиво грыз ноготь. Пара ещё не началась, но он уже предвкушал послеобеденный сон под аккомпанемент Гителера Осеменененко – лютого препода с безмерно эмотичными повадками. Впрочем, эмаки в академии были не редкостью. Даже сам Ашот периодически принимался ньюбами за слезливое говно, чем, в принципе, и являлся.
Дьявольский генофонд с раннего детства превращал его жизнь в ад: смазливая рожа и хроническая дистрофия в совокупности с большими глазами, лопоухим рылом и встопорщенным ёжиком волос в полголовы делали Ашота лютым объектом охоты со стороны всего мужского населения Скворечника. А поскольку академия являлась сугубо мужским заведением, проблемы у него возникали с изрядной регулярностью, что самого Ашота конкретно не устраивало.
Впрочем, у предпоследнего места в физкультурном строе тоже имелись свои преимущества – пнуть его мог только стоящий позади Красный Карлик. Последнего все сокращённо называли КаКа за привычку ходить исключительно в красных чепцах и красных же дутых бриджах на голу жопь. Сам КаК также был вполне безопасен для Ашота ввиду банального полового недосозревания. Однако, по наблюдениям незадачливой мечты педофилов, Красный по непонятной причине домогательствам не подвергался. Возможно, сами студенты находили его недостаточно привлекательным, а может и сокращённое прозвище играло определённую роль.
Ашот тяжко вздохнул и уставился на потолок. По потолку лениво переползали с места на место две мухи: одна с желтоватой спинкой, другая с красноватой. Удивительно было, что их мелкая шерсть вопреки канонам не топорщилась во все стороны рваными клочками, а спокойно была зачёсана назад под ободки с бантиками, как и полагалось приличествующим академическим мухам. Ашот до сих пор помнил сою первую встречу с мухой в профессорской шапке с кисточкой, деловито обсиживающую любимую плётку Гитлера. Самому Ашоту такой дичайший сюр показался дурным предзнаменованием. Которое, к слову, подтвердилось прямо на следующей же паре, когда Осемененко вызвал его к доске и велел продемонстрировать технику каста Всплытия.
С заданием Ашот, в принципе, справился. Единственно, от недостатка практики забыл распространить действие заклинания на одежду. И пока штаны смирно полёживали перед аудиторией на преподавательском столе, сам он парил под потолком, изо всех сил стараясь прикрыться любимым оранжевым боа, с которым ухитрился не расстаться даже в этот наиболее критичный для своей репутации момент. Последнее, кстати, доказать было проблематично, ибо специфической славой сам Ашот пользовался уже в период поступления. Однако же попытки взять его в анальное рабство с того дня участились до катастрофических масштабов.
Фамилия тоже подлевала масла в огонь. То и дело по коридору прокатывался зычный вопль: «Залупохи-и-и-и-и-и-ин-н! Вот ты где, цыпа моя!!» - что для Ашота неизменно символизировало острую необходимость уподобляться лесной лани и мгновенно скрываться в пересечениях коридоров. У такого положения были и свои плюсы: безумнейшей отточенности навыки маневрирования, уворачивания, каста защитных заклинаний и, естественно, свободные многочасовые забеги на полудальние дистанции, в течение которых очередной воздыхатель гонял Ашота по всем корпусам до полного истощения желания.
Навыки ориентирования, один раз сыграв с Залупохиным злую шутку и загнав его едва ли не в лапы троим страждущим однокашникам, мгновенно исправились, собрались, и с тех пор никогда не сбоили. Наиболее завистливые студенты поговаривали, что Ашоту вставили в зад навигатор, и теперь надобно его вынуть, а лучше затолкать поглубже, дабы хитрый прибор выскользнул через рот и лишил таки пугливую дичь возможности невозбранно улепётывать. Ашот на провокации не поддавался и в свободное время старательно обходил стороной медицинский корпус, в котором чаще всего и обитали инициаторы этого дельного предложения.
Дверь с пинка открылась, и в аудиторию ввалился Носок, смачно порыгивая и натирая кулаки. Носка не любили все. Отчасти из-за вони, которую издавала его любимая чёрная бандана, прикрывающая раннюю лысину, и не снимаемая во веки веков даже в душе и прочих местах общественного пользования. Но больше не одобряли его из-за дерзости и постоянной потребности служить затычкой не только в каждой заднице, но даже в любой мало-мальски подходящей для процесса щели.
Носок слыл заядлым лоликонщиком. Считалось, что где-то за оградой его ждёт и стонет вечерами от неудовлетворённости некая розоволосая ранетка, но сие прозревали лишь со слов Носка, а, следовательно, удостовериться в искренности последнего не могли.
Видимо сегодня случилось что-то особо хорошее, поскольку Носок прошествовал прямиком к своей предпоследней парте, всего лишь пару раз пригладив кулаком шевелюру Ашота, под которым от такой нежности подломилась скамейка, после чего Залупохин рухнул задом прямо на острые сломы досок.
Быстро и без палева обновив сиденье, Ашот было настроился использовать заклинание и на себе, но вовремя сообразил, что лишняя трата манны на синяки сейчас ни к чему – неизвестно, как сложится день. Возможно, придётся неоднократно ставить Защиту и кастовать Ускорение, а ентэров, как назло, у него осталось всего два.
Ентэрами звались допинговые зелья местного академического химкорпуса, в котором обитали гики и неписи, старательно экспериментируя на нерадивых студентах. Посему отправиться туда за новой порцией лекарств было равносильно самоубийству. Студенты тайком пробирались в лаборатории по ночам и тырили реактивы, поскольку сами зелья всегда запирались в шкафчиках со взведёнными заклинаниями Грома. Рассчёт был весьма тонок – двоечники сами салхимичить ничего не могли, и волей-неволей приходилось подставляться под оглушающие удары тока. Таким нехитрым образом для лаборантов и патологоанатомов всегда пополнялся столь необходимый расходный материал, академия избавлялась от неудачников, ну а счастливчики получали заветную порцию скляночек с допингом.
Через аудиторию со свистом пролетел бело-синий мяч и проломил стену.
- Джект-пот!!! – заорали с соседнего ряда, и послышалась знакомая командная речёвка. Ашот затравленно обернулся, на всякий случай прикрыв голову руками. Духовный и Вессерман опять буянили. Спортсмены на всю голову, они с непосредственной радостью ебашили своими мячами по всему, что попадалось на глаза, мотивируя это ни на мгновение не прекращающимися тренировками.
Рыжий Вессерман, хотя изрядно и доставал всех своим гнусавым полуганкстерским акцентом а также диким квакающим ржачем, вцелом, был адекватнее своего коллеги, хотя и не впример тупее. Белобрысый же футболист Духовный, за глаза получивший прозвище Порошок из-за периодического включения образа полнейшего обдолбыша, был тем ещё аморалом, хотя и прикрывался маской хаотичного добра. В принципе, вполне даже мог внезапно облагодетельствовать кого-либо лишним билетиком на свой очередной матч, но звёздная болезнь хронически не позволяла развернуться добродетели в полную мощь.
Порошок регулярно порывался давать автографы, причём чаще всего – напротив оценок в табеле успеваемости, регулярно же уходил в кумар, после чего рассказывал феерические небылицы о сферах, заполненных водой, и вселенском зле в виде огромного кита, который на самом деле является его отцом. Хотя с последним Порошку и правда не повезло, ибо у него единственного патер обретался преподом сего богоугодного заведения. Впрочем, на успеваемость спортсмена это никак не влияло, и свои трояки он зарабатывал честно – сам.
Ашот старательно поскрёб руками голову, притворяясь, что не ссыкнул, а всё так и задумывалось. В это время Духовный коротким заклинанием гравитации вернул мяч и прицелился во входящего в столь роковой миг в аудиторию Колбаску.
Колбас своё прозвище получил за бешенную страсть к хот-догам и ровным счётом ничего против такого наименования не имел, поскольку не интересовался вообще ничем кроме драк, спорта и, опять же, хот-догов. С таким отношением сокурсники даже не могли обличить его в мужеложестве, хотя потребность в обличении коллег несомненно имелась. Колбас, он же Шатун Зюкин, как ни странно, даже ухитрился выстроить приятельские отношения практически со всеми присутствующими, не прилагая при этом никаких усилий вообще. Похоже, типаж законченного долбоёба имел немало бонусов. Кроме того, бесплатные билеты на всем матчи университетской команды Колбас получал автоматически лишь за одно упоминание о потребности присутствия, ибо был горазд орать, истово поддерживая очевидного фаворита. Как он не срывал при этом голос, оставалось всеобщей университетской загадкой, над которой бились лучшие и средние умы кровавого лазарета – медкорпуса с мясницкой репутацией. Похоже, определённый вес в данном случае имела стабильная диета из хот-догов.
Залупохин с тоской проводил взглядом бравую фигуру, вразвалочку направляющуюся к двум закадычным спортсменам. В этот самый момент Вессерман таки решил испортить идиллистическую атмосферу межучебного времени и засадил мячом Колбасу по хаеру.
С Вессерманом у Зюкина были особые тёрки. Рыжий утверждал, что первый изобрёл торчащий зачёс чуба, и люто срался на эту тему с Колбасом, поскольку тот ходил с точно таким же, только блондинистым. Самому Колбасу было на претензии конкурента глубоко класть, поскольку библия была на его стороне, ибо поступил Колбас в академию раньше. Осознание собственной неправоты стабильно взбадривало Вессермана, и поток наездов продолжался с новой силой.
Колбас, спокойно увернувшись от мяча, деловито размялся и щёлкнул Рыжего по клюву коронным ударом Дельфина. Вессерман тихонько опал на скамейку, где его заботливо накрыл тетрадкой Порошок, после чего, жеманно поправив подтяжки на комбинезоне, завёл светскую беседу с Колбасом на предмет предстоящего матча.
Ашот нервно поёрзал и отвернулся. Встревать в разборки категорически не хотелось, а в его случае достаточно было и одного излишне любопытного взгляда, чтобы отгрести по самые помидоры.
Дыра в стене, пробитая мячом Порошка, хрустнула и исторгла из себя ещё двух студиозусов. Это были Отсталый и Толерас, люто друг-друга презирающие и при этом умудряющиеся всё делать практически одновременно. Фатум этой закадычной парочки был широко известен, и с ними лишний раз старались не связываться, что, вцелом, получалось весьма посредственно, поскольку Толерас был непримиримым борцом со скукой методом жёсткой травли однокашников, а Отсталый, хоть и медитировал подолгу в пространство, всё же являлся главным троллем академии, и звание это заимел отнюдь не за привычку ходить в мехах даже летом. Кроме того, Отсталый был опасен ещё и тем, что мог перманентно проецировать собственные мысли в головы окружающим не зависимо от их желания. А поскольку сознание Отсталого представляло из себя ту ещё депреснячную трясину, боялись его глубокого неудовольствия ситуацией едва ли не больше, чем всей остальной студ-гопоты вместе взятой.
Отсталый с Толерасом были заслуженными ветеранами Восьмой Отечественной, о чём нередко любили вспоминать и, впадая в десантный синдром, периодически крушили какой-либо из корпусов академии, сражаясь на деревянных скамейках. Преподы, по началу пытавшиеся вразумлять их эзуной, впоследствии сами стали принимать активное участие в баталиях, после чего в академии зародилась традиция ежемесячных военных учений, а также образовался дисциплинарный комитет с Толерасом во главе.
Комитет большею частью занимался усекновением слухов о происхождении второй половины прозвища своего самонаречённого лидера, а всё остальное время посвящал травле неугодных и разбазариванию казённого имущества при молчаливом попустительстве ректората. Впрочем, сам Толерас, хоть и устраивал регулярные дебоши, строго блюдил режим сухого закона, чем периодически мешал отдыхать простым студиозусам, изымая тонны самопальной продукции из химкорпуса и общаг. Как он при этом не убился от многочисленных вручную деактивированных заклинаний Грома, было неясно даже вузовским ботанам, посему ректор наглухо запирал шкафчик с апперетивом на три ключа, сейфовую кодировку, сканер отпечатков и пару самонаводящихся заклинаний Святости, дабы обезопасить себя от столь рьяного поборника беспощадного оздаравливания вузовского коллектива.
Поговаривали ещё, что Толерас истово фапал на лик какой-то ретивой бабёнки в голубом свитере, после чего вскорости задумал её приватизировать, однако был остановлен обстоятельствами Восьмой Отечественной. Бабёнка пошла по рукам и неведомым образом оказалась в натруженных руках Отсталого, который, не сумев вовремя от неё избавиться, вынужден был присматривать за ущербной ввиду её контузии. Впоследствии, правда, выяснилось, что контузии никакой не было – девица была такой с самого рождения, но угрызения совести от этого мучить Отсталого не прекратили. В миг, когда он смирился со своей незавидной судьбой вечной сиделки для собаки-поводыря, на горизонте и возник Толерас.
Произошёл нехилый замес, в результате которого у обоих образовались знатные фонари, не сходящие по сей день. Отсталый совершил небывалый подвиг, впервые за всю историю сумев опустить Толераса, однако последний остался в невероятном бонусе хотя бы тем, что на правах проигравшего сплавил настырную девицу победителю. Осознав, как неосмотрительно лоханулся, Отсталый быстренько сжал во времени вещички и умотал в академию, обезопасив таким образом себя от толерасовской прилипалы, которая порывалась отправиться на учёбу вместе с ним, но была вовремя остановлена вузовской охраной, за что Отсталый им был сердечно благодарен.
Правда, ходили слухи, что какой-то парочке существ женского пола удалось просочиться в академию, но пока это были всего лишь слухи. Однако Отсталый бдил. И возможно в этом одном был с ним солидарен Толерас.
Ашот нервно поскрёб шею и уставился в парту, чтобы не встречаться взглядом со взвинченным Толерасом. Впрочем, тщетно. Толерас, недолго думая, скастовал Воду и удовлетворённо оценил каноническую картину обмоченного Залупохина. Тот уже знал, чем кончится дело, и лихорадочно прикрылся Раковиной, однако и это не спасло. Разряд от Толераса угадил прямиком в темечко, подпалив растрёпанные ещё Носком волосы. Ашот подскочил на добрых полметра, кляня свой малый рост и идиотов, которые этим пользуются. Благо, за грохотом упавшей парты и дружным ржачем сокурсников никто из присутствующих содержания воплей не разобрал, и Толерас, одобрив зрелище дымящегося на руинах собственного места Залупохина, отправился усаживаться в конец аудитории.
Ашот задумчиво крякнул и приподнял тяжёлую парту. Жутко хотелось воспользоваться заклинанием Храбрости и навалять Толерасу, однако Залупохин справедливо осознавал, что его Храбрости хватит на пять минут, а вот на Толерасе этот статус висит с рождения, посему шансы отомстить стремились к минус-бесконечности.
Залупохин обречённо икнул и устало вытер любимым боа пот, прислонившись к поставленному обратно ценой титанических усилий столу.
Мимо дыры, раскладывая пасьянс, как раз проходил Туздецов. Ашот даже одно время надеялся, что они смогут стать товарищами хотя бы по несчастью, поскольку внешность Туздецова была едва ли не более лоликонской, чем у самого Залупохина. Однако впечатлительный Ашот вскоре осознал причину своего печальнейшего заблуждения – Туздецов порывался гадать всем и вся, постоянно требуя позолотить ручку и безапелляционно предсказывая при этом лихие тонны несчастий на голову жертвы. Что характерно, предсказания Туздецова сбывались с такой пугающей регулярностью, что вскоре после его поступления в академию вокруг идущего по коридору самозваного пифона стала образовываться десятиметровая сфера обережного человеческого вакуума.
По причине своей специфической славы, Туздецов нападкам не подвергался и даже умудрился сколотить кружок оккультных наук, члены которого носили одинаковую красно-клечатую форму и считались надёжно опекаемыми самим Туздецовым, за что вынуждены были принимать посильное участие в призывах разных адских созданий, разбрызгивании по коридорам донорской крови для устрашения неверных и прочих хитрых черномагических ритуалах.
Таким образом, Ашот потерял возможного соратника, даже не успев с ним познакомиться, что, впрочем, со временем стало его расстраивать чисто символически в минуты особого уныния. Сейчас же предстояло собраться с мыслями и вымучить благостное выражение на лице, чтобы Гитлер, имевший привычку лихо запаздывать на собственные пары, не прозрел очередной демонстрации слабости и не применил свою любимую плётку по назначению.
Состраивая постный вид, Залупохин нерадиво пропустил появление одного из главных бузотёров группы. В аудиторию, вихляя задом, ввалился Ковальски и сосредоточенно навис над Ашотом, задумчиво вычисляя угол для атаки. Возможностей предоставлялась масса: жахнуть магией, засадить лимитом, съездить любимой битой по спине или даже банально пнуть. Залупохин вжал голову в плечи и тихонько зашептал заклинание невидимости, пока Ковальски нарочито медленно тянулся за плечо в попытке нащупать короткую ручку своей любимой биты от крикета. Последним Ковальски увлёкся сравнительно давно, навеки застряв в эпохе раннего юношеского максимализма. Что, в свою очередь, выражалось торчащими во все стороны дикообразными иглами слипшихся от грязи волос, пластиковыми наплечниками с пропаянными сквозь крышку болтами и немереных размеров самодельным деревянным тесаком, по недоразумению попадавшим под категорию спортивного инвентаря, в чём все битые данным агрегатом сокурсники начинали люто сомневаться.
В ранние времена на Ковальски имела место быть чёрная юбочка, но после тотальной оценки этого образа, наряд был признан излишне гетеросексуальным и стал надеваться исключительно по праздникам. Титул же предпоследнего эмо академии от Ковальски так и не отлепился, и тому приходилось утешаться лишь тем, что последним в списке стоял таки не он, а Ибрагим Гунявый. Сам Ибрагим в это время пассивно созерцал доску, вдавившись в скамью соседнего ряда по правую сторону от Ашота, и раскидав своё царственное тело на одну парту дальше.
Гунявый слыл знатным шизаком, временами порываясь устроить революцию и возглавить новый конституционный порядок. Оригинальное детство единственного сына последнего губернатора Челябинской области давало о себе знать по сей день. Гунявого опасались все, даже дисциплинарный комитет, шаманы Туздецова и обычно кладущий на заморочки Носок. Единственным, кого старательно обходил стороной со своими революционными речами и деструктивным похуизмом сам Ибрагим, был Отсталый, что, впрочем, в вину Гунявому не вменялось, поскольку чистый поток депрессивного сознания способны были выдерживать только Стражи времён Восьмой Отечественной, да и то лишь после специальных тренировок.
По жизни Гунявый наслаждался ещё одной шизотипической особенностью своего организма, а именно – наличием встроенной бонусной личности. Последняя просыпалась в минуты острого переутомления Ибрагима, либо в моменты возгорания пламенного пожара революции в груди пациента.
Соседское сознание пафосно величало себя Нихт Людмилович Целлофанов, но за глаза звалось однокашниками Гунявого Людкой. Те самые глаза у Целлофанова отличались девственной красотой невыспавшегося альбиноса, а потому разили своим пристальным вниманием насквозь и сияли в темноте лучами надежды великого коммунизма. Студенты пошучивали, что в такие моменты достойным дополнением к огням красной революции были бы золотые линзы в форме серпа с молотом, которые, по слухам, таки наличествовали, но уже у Гунявого. А Ибрагим делиться этой контркультурной ценностью со своим замом не спешил, мотивируя собственное жлобство мифическим раздолбайством Люда и потенциальным профукиванием этих ценнейших полимерных образцов сумрачного революционного гения, обитавшего в своё время на задворках замка челябинского Губернатора.
Целлофанов сам по себе был бы для Ибрагима фитчей довольно бесполезной, если бы не одно дерзкое преимущество: Люда имел тенденцию одним взмахом руки приручать различные полиэтиленовые субстанции, кои были в хаотичном порядке раскиданы по территории академии в лице многоразовых мешков из-под мусора, обёрток от продуктов и прочих товарно-прикладных хим-соединений пакетного свойства. Описывая манерные круги подле Целлофанова, пакеты в критический момент обычно забивались всем врагам революции в любые доступные отверстия, блокировали дыхательные пути и нагло липли к холодному оружию, чем прочно его амортизировали и выводили из строя. Такая перманентная защита Людки считалась непробиваемой, а потому последний мог невозбранно беспредельничать на территории учебного учреждения.
Чаще всего Людка лунатил по ночам – в моменты, когда перегруженное пропагандистскими мыслями сознание Гунявого отключалось. Однако бывало, что и затихал на пару недель в связи с тем, что Марс ложился под неправильным углом к альфе Центавра. Периоды застоя вычислению не поддавались, а посему каждому рабу знаний оставалось лишь скептически надеяться, что именно в эту ночь к нему в комнату Целлофанов не телепортнётся.
Ашоту ждать поддержки со стороны пассивного ко всему, кроме правого дела Революции, Ибрагима не приходилось. Однако на этот раз Залупохину феноменально повезло: не успел Ковальски пафосно достать из-за спины карательный самоструг, в класс ввалился Осемененко, разливаясь отборной бранью, аки личный ректорский пилот Семенович. Ноги Гитлера вступили в дерзкий заговор с серым замызганным плащом и упорно не держали, путаясь в многочисленных складках балахона. Осемененко то и дело лихо поминал изрядно харизматическое устройство рук главного портного академии – Номурона, который, возомнив себя первым конкурентом моды, в последние несколько лет принципиально отказывался штамповать хоть сколь-нибудь практичную одежду. Всё, что выходило из-под его топора, нехило закаляло дух будущих бойцов, поскольку требовало дьявольской сосредоточенности в надевании, аккуратности в ношении, деликатности в стирке и внимательности при снятии.
Зачастую доходило до того, что, дабы навостриться напяливать на себя сферическую распашонку по первой же команде на подъём, лихим студиозусам предстояло тренироваться не одни беспокойные сутки. Считалось, что всё это время за их усилиями приглядывал коварный глаз Номурона, просчитывающий свои ошибки, которые позволяли адептам науки тратить на процесс одевания чуть меньше запланированного Номуроном времени. После глубочайшего анализа своих оплошностей, мастер вновь брался за топор и стругал следующий шедевр, призванный восстановить вселенское равновесие и лишить коварных ботанов всяких преимуществ. Проще говоря, смена униформы в академии сопровождалась неделей траура.
Наконец договорившись с ногами методом посильного водворения их на стол, Осемененко шумно выдохнул, расслабился и многозначительно пригрозил плёткой Ковальски, мнущемуся в сомнениях возле парты Ашота. Ковальски браво отсалютовал и, боле не раздумывая, отвесил Залупохину ядрёный подзатыльник. Ашот поздоровался носом с крышкой парты и благополучно забулькал Малое Исцеляющее.
Гитлер одобрительно кивнул Ковальски, направляющемуся к своей табуретке за три парты слева от Ашота, и обвёл аудиторию взглядом бывалого нытика, ни на ком особо не останавливаясь. Пара благополучно началась.
To be.
Continued?
Комментариев нет:
Отправить комментарий